на главную
биографиясочинениядискографиясобытияаудио видеотекстыгалерея
English
Русский
Опубликовано в: Şərqi. Бакинская музыкальная академия. 2002 №1(8), с.72-73.

Фарадж Караев

«Таким мы будем помнить его всегда...»
<Кямал Абдуллаев>


О нем мы будем помнить всегда, о его музыкальном таланте – пока живы, о его человеческие качествах в памяти наших детей и внуков – бесконечно.

В двадцать пять лет, менее чем через полгода после окончания Московской консерватории, он – автор премьерной постановки «Семи красавиц» в Азербайджанском Государственном академическом Театре Оперы и Балета им. М.Ф.Ахундова. После блестящего успеха «Семи красавиц», по праву сделавшего его одним из соавторов спектакля, – Главный дирижер этого театра.

Вспоминаю карточку, сделанную сразу же после конца спектакля – тридцатичетырехлетний композитор и двадцатипятилетний дирижер в окружении молодых девчонок-балерин, радостные, возбужденные; гордые собой и своим успехом триумфаторы.

И вся жизнь еще впереди...

Через несколько лет после успеха «Семи красавиц» он навсегда уезжает из Баку, родной город буквально выдавил Музыканта: так отторгает защищающий себя организм чужеродный орган реципиента – его музыкантская честность и человеческая принципиальность оказались качествами тяжелыми и ненужными даже в то доброе и старое время.

Виноват ли кто-то в этом?.. Несомненно!
Его стремительно растущий талант уже мешал – он вольно или невольно встал на пути того, кто потом и поступил бесчестно. Его надо было защитить, но тот, кто должен был это сделать – не смог, смолчал...

Когда-нибудь придется рассказать о том, что до сих пор лежит нелегким грузом памяти, надо будет сделать это – ведь вина за произошедшее лежит на многих наших корифеях.

Сменив на посту Главного дирижера Оперного театра малоодаренного Генриха Рисмана, перебравшегося в Баку, он уезжает в Донецк и уже через два года получает предложение возглавить Московский Музыкальный театр им.К.Станиславского и В.Немировича-Данченко – один из лучших театров Советского Союза. В должности Главного дирижера он ежегодно открывает театральный сезон оперой «Евгений Онегин» с режиссурой самого К.Станиславского и эта традиция, существующая много лет, свято соблюдается. Каждая новая его постановка – событие в музыкальной жизни Москвы, каждая его спектакль – проявление воли дирижера, держащего в напряжении зал от первой до последней ноты.

Завоевав непререкаемый авторитет и по праву став главой театра – его мастерство оттачивалось от спектакля к спектаклю, знания были глубоки и обширны, он, не выдержав диктата со стороны такого режиссера, как Вальтер Фельзенштейн, по доброй воле уходит с поста Главного дирижера, передав спектакль, над которым работал, своему ассистенту Дмитрию Китаенко – ныне одному из лучших дирижеров Европы. Оставался он в театре до своего ухода на пенсию. И всегда был требовательным до предела, как к себе, так и к своим коллегам, никому не прощал ни поверхностного отношения к делу, ни дилетантизма, мог – неожиданно! – обидеть резким словом, иронией – эмоции порой переполняли его, но... его обожали, продолжали обожать, несмотря ни на что. Нельзя было не любить Человека, для которого звание Музыканта было превыше всего на свете, он по-прежнему пользовался огромным авторитетом среди коллег, по-прежнему его мнение было определяющим при решении многих спорных вопросов, возникающих в темных недрах театральной жизни.

До самой своей кончины он оставался профессором Музыкального Института имени Гнесиных, и общение с талантливой молодежью приносило ему огромное моральное удовлетворение.

Мне посчастливилось часто видеться с ним, начиная с начала 90-х годов. После кончины любимой жены, так до конца своих дней и не оправившись от этой потери, он разменял квартиру в престижном доме на Калининском проспекте, жить в которой ему стало невмоготу. Обеспечив своих детей, обитал он в весьма скромной однокомнатной квартирке на Комсомольском, где я и бывал у него, навещая его после каждого своего возвращения в Москву. Договариваясь о встрече, он всегда считал своим долгом напомнить: «От Фрунзенской пару остановок на любом троллейбусе до магазина «Русский лен», а за ним, в глубине – следующий дом, где почта» и радушно встречал меня на пороге, не забывая каждый раз извиниться за холостяцкую обстановку в квартире. Мы проходили в крошечную, размером с купе международного вагона, кухню, и начинались расспросы. Его интересовало все – и откуда я вернулся, и как прошли концерты, и в каких музеях я успел побывать, будучи за рубежом. Но буквально уже через несколько минут разговор наш возвращался в привычное русло – всегда, все это время основной темой наших разговоров был Баку. Баку – музыкальный, судьба Симфонического оркестра, Оперного театра.

Он был противоречив – доброжелателен и язвителен одновременно, был легко раним и, защищаясь, скрывал обиду за беспощадной иронией – и в этом он был весь!

Четвертая Бетховена? – Хорошо, а когда будут остальные? Не будут, трудно? Как это – трудно, что это Вы мне говорите? А что – легко?
Какие выпущены абонементы? Как это сейчас не до этого? До этого должно быть всегда, самодеятельность там у вас, а не филармония!
Как можно было допустить, чтобы «Метаморфозы тем Вебера» исполнялись с купюрами – это же бандитизм какой-то! И считается, что у Филармонии есть Худ.Рук.?
А что в Оперном? Что дают из Р.Вагнера? Идет ли «Обручение в монастыре»? А «Князь Игорь»? Кто ведет «Семь красавиц» и «Тропу»?
И бушевал, и недоумевал, и горевал – как это можно было дойти до жизни такой!

Увидев однажды по ЦТ кого-то из наших доморощенных дирижеров, взорвался: «Уголовщина, а не дирижирование! Как можно было его за пульт пускать, опозорились теперь мы на весь мир!»

Его музыкальные вкусы могли показаться старомодными – венская классика, Брамс, Лядов. С удовольствием, особенно в гастрольных поездках, он дирижировал караевские «Лейли», «Дон Кихот», «Албанскую», звучали в его исполнении и «Кюрд Овшары» Ф.Амирова и, если не ошибаюсь, «Очерки 63» Х.Мирзазаде и одна из симфоний А.Ализаде. Новая же музыка его в общем-то не трогала и оставляла равнодушным. Бывало обидно – его мастерство могло бы проявиться и в этой области: представлялось, как могло бы прозвучать в его исполнении то или иное сочинении классики ХХ века. Но мы не спорили – он не только никогда не изменял самому себе, но никогда не позволял себе a priori судить о том, чего не знал досконально.

Интересовался, когда я еду в Баку, и нередко передавал со мной небольшие суммы, предназначенные для друзей – он прекрасно знал, как нелегко живется бакинским музыкантам, будь то артист оркестра, доцент или профессор, и помогал им, как мог. И всегда при этом смущенно пожимал плечами, как бы извиняясь, что не имеет возможности послать больше.

Его или не любили, боялись, старались не общаться, или же... боготворили! Чиновники всех рангов, прохиндеи от музыки и... люди, музыке преданные!

С ним действительно было нелегко. Очень нелегко, всегда... Максималист по своей природе, он не признавал компромисса ни в жизни, ни в творчестве и требовал того же от коллег, от собеседников, от любого, с кем общался, с кем говорил, с кем останавливался хотя бы на минуту, чтобы перекинуться парой слов. Ему абсолютно было чуждо соглашательство, он не знал, что такое конъюнктура, не мог, да никогда и не хотел этого понять...

Человека и Музыканта – таким мы будем помнить его всегда.


    написать Ф.Караеву       написать вебмастеру