«СТРЕЛЕЦ», ГУЛЯЮЩИЙ САМ ПО СЕБЕ

Надежда Исмайлова

Наверное, мартовское интервью с мужчиной логичнее было бы начинать с вопроса о Женщине, тем более что мы говорили и о женщинах в жизни композитора Фараджа Караева. И все-таки начну с другой темы, приятной сердцу каждого азербайджанца. Недавно в двух залах – Alice Tully Hall и Rose Studio, расположенных в Линкольн-центре Нью-Йорка, прошел фестиваль «ШЕДЕВРЫ РУССКОГО АНДЕГРАУНДА. Музыка. Поэзия. Лекции. Фотографии. Кино». Фестиваль был организован Обществом камерной музыки Линкольн-центра. По мнению организаторов, в его обширной и разнообразной программе были представлены произведения, сыгравшие особую роль в мировом искусстве, вызвавшие к жизни новые идеи. Их авторы – люди, по меткому выражению Вордсворта, «следившие за судьбою человечества». Назову лишь несколько имен: Сергей Прокофьев, Дмитрий Шостакович, Сергей Эйзенштейн, Анна Ахматова, Иосиф Бродский, Альфред Шнитке, Эдисон Денисов, Софья Губайдулина, Арво Пярт, Гия Канчели, и среди них – Фарадж Караев, азербайджанский композитор, профессор Московской консерватории и Бакинской музыкальной академии. И пусть не смущает читателя словосочетание «русский андеграунд». Еще со времен СССР в международной практике слова «русский» и «советский» было принято считать синонимами, и в брошюре фестиваля ясно отмечен тот факт, что бывшие соотечественники принадлежат сейчас разным странам.

– Это мероприятие очень высокого уровня, – рассказывает первый гость «Пассажа» Фарадж Караев, – разнообразные концертные программы, фильмы, определившие направления в мировом киноискусстве, поэтические чтения. Проект готовился давно. Около полутора лет назад мне позвонили из США и попросили прислать ноты моих сочинений. В числе нескольких партитур я послал «Постлюдию VIII» для рояля, кларнета и струнного квартета. Руководители проекта – его возглавлял хорошо известный и у нас в Баку американский пианист Владимир Фельцман – включили его в программу фестиваля.

– Вы были на этом концерте?

– Да, я был приглашен в Нью Йорк.

– Как принимали «Постлюдию» ?

– Публику Линкольн-центра, а в него входят и Метрополитен-опера, и Нью- Йорк-сити балет, и другие, всемирно известные музыкальные учреждения, трудно удивить чем-то особенным. И тем не менее, вмещающий более тысячи мест Alice Tully Hall, где проходили наши концерты, был почти полон. Публика – внимательна. Благожелательна. Заинтересована. Можно быть довольным – все прошло хорошо.

– Много ли Вы сейчас пишете?

– Не много, но стараюсь работать регулярно, что, кстати, удается далеко не всегда. Но все же за последние год – два удалось кое-что сделать. В сентябре прошлого года, например, в зале Берлинской Филармонии имени Герберта фон Караяна в рамках фестиваля Berliner Festwochen было исполнено новое сочинение «Вавилонская башня».

Еще несколько лет назад художественный руководитель амстердамского Nieuw Ensemble Йоэль Бонс рассказал мне о своей работе над проектом, суть которого заключалась в следующем. К голландским музыкантам Nieuw Ensemble, играющим на европейских инструментах, добавлялись примерно столько же исполнителей на народных инструментах – китайских, иранских, турецких. Создавался совершенно новый коллектив с оригинальным инструментальным составом, который получил название «Atlas Ensemble». Й.Бонс просил меня организовать возможность познакомиться с азербайджанскими музыкантами для их возможного включения в «Atlas». Для этого он специально приезжал в Баку и встречался с нашими исполнителями. Результатом этого стало приглашение тариста Эльчина Нагиева и кяманчиста Эльшана Мансурова в состав нового коллектива.

Естественно, что для столь необычного коллектива требовались специально написанные сочинения, которые и были заказаны двум китайским, голландскому, итальянскому и азербайджанскому композиторам. Так появилась «Вавилонская башня».

Основная идея этого сочинения заключена в воссоздании единого целого из калейдоскопа сольных импровизаций различных инструментов. В финале сочинения каждый солист получает возможность высказаться на своем языке, при этом инструменталисты поют хором средневековый хорал «На реках вавилонских», но в самом конце остаются только тар и кяманча, играющие мугам. Быть может, идея финала связана с тем, что среди общего шума толпы каждый из нас способен услышать нечто свое, родное. Не знаю, но еще на стадии обдумывания сочинения я для себя решил, что финал должен быть именно таким – «Баяти Шираз», тар, кяманча…

Наши музыканты буквально заворожили зал своим исполнением, их вызывали бесчисленное количество раз. А после повторения концертной программы в Голландии, где в составе «Atlas Ensemble» выступали совсем еще молодые Эльчин Гашимов – тар и Эльнур Ахмедов – кяманча, Йоэль Бонс в письме задал мне следующий вопрос: «Три года назад в твоем сочинении «Хутба, мугам и сура» великолепно солировал тарист Мохлет Муслимов, теперь с мастерством азербайджанских музыкантов познакомились Берлин и Амстердам, так сколько же у вас первоклассных музыкантов»?!

Не скрою, было это очень приятно.

– Есть в жизни что-то, что способно Вас обидеть, уязвить, унизить?

– Я всегда «закипаю», когда надо мной начинают подтрунивать, вспоминая о моей плохой игре в футбол (по секрету могу сказать, что играл я, действительно, более чем неважно). Прихожу в бешенство, когда меня несправедливо начинают уличать во лжи.

А если говорить совсем уж серьезно, то скажу, что мне достаточно, если несколько моих единомышленников признают то, что я делаю. Как говорил один известный писатель: «На моей стороне меньшинство. Но я уверен в своем меньшинстве, мне не нужно большинство». И поэтому слова, скажем, главного чиновника от культуры о том, что моя музыка не звучит и не имеет общественного значения, меня мало трогают – для меня важно лишь мнение людей, которых я уважаю.

– У Вас никогда не возникало боязни нарушить общепринятые стандарты?

– В Коране есть мысль, подтверждающая то, о чем я говорил: право всегда меньшинство, а отнюдь не большинство. Эта мысль мне особенно близка – общепринятые стандарты, которых придерживается большинство, если их слепо соблюдать, могут оказаться выступлением против собственной свободы. А она мне очень дорога, эта свобода! И обладание ею иной раз доходит до тех пределов, за которыми начинается безразличие.

Для многих композиторов недавнего прошлого «борьба за слушателя» была естественным продолжением творческого процесса. Достаточно вспомнить имена Арнольда Шенберга или Пауля Хиндемита. Ни в коей мере не сопоставляя свое творчество с музыкой великих, все же скажу, что подобный путь для меня неприемлем. Я глубоко и совершенно искренне считаю, что заниматься пропагандой собственного творчества нельзя ни при каких обстоятельствах. В наше время подобная скользкая дорога ведет прямиком к конъюнктуре, к компромиссу и, в конечном итоге, к цинизму, а это уже – падение… Цинизм, как сказал когда-то Евгений Евтушенко, – это тайная форма зависти. Как видите, здесь все взаимосвязано!

Немало по-настоящему талантливых композиторов потеряли ощущение собственного «я». Так было везде и всегда, и, к сожалению, у нас в стране подобное также не стало исключением. Нет, музыка должна суметь пробиться к слушателям сама, или же – не должна…

– Как Вы относитесь к наградам, должностям?

– Скажу как на духу: наученный отцовским горьким опытом, я никогда не желал занимать никаких постов. Меня никуда не назначали – но меня и неоткуда было снять. Мне никто не объявляет благодарность – но и от выговоров я застрахован. Я живу так, как ощущаю в этом потребность, я ведь внутренне очень свободный человек.

Ну, а награды… Когда-то еще в юности я прочитал у японского писателя-фантаста Саке Комацу фразу, которая и сегодня может дать ответ на этот вопрос: «Конечно, я мог бы получить орден. Но не дадут – и ладно… Орден можно купить у старьевщика».

– Часто ли Вы вспоминаете мир своего детства?

– Бывает, особенно, когда мы встречаемся с сестрой. Становится немного грустно, что жизнь уже прошла…

– Что первое приходит на ум?

– Музыка, которая звучала дома с раннего детства. Московская коммуналка. Переезд в Баку и снежная зима 1949 года. Почему-то – 33-я годовщина Великой Октябрьской Социалистической Революции. Рождение сестры, маму из роддома привезли на машине Узеир-бека, шофера звали Идрис. Отцовский шкаф, полный книг и нот. Первые неуклюжие попытки собственного сочинительства. Койкеб-ханум Сафаралиева – директор Музыкальной школы 10-летки при АзГосКонсерватории. Новруз-байрам у бабушки Сони. Партитура карманного формата «Шехеразады» Римского Корсакова, переплетенная в твердый черный коленкор с инициалами КК. Две тонкие тетради нот на рояле: партиты Баха и сонаты Бетховена. Позже – «Ночные призраки» Равеля и прелюдии Дебюсси, еще позже – Шостакович и Прокофьев.

Детство закончилось…

– У Вас есть симфония, посвященная отцу, написанная еще при его жизни. И вы назвали ее «Tristessa» («Печаль»). Почему?

– Уже став достаточно взрослым, я четко осознал тот факт, что отец не реализовал в полной мере свой талант. Он мог – и должен был!!! – написать гораздо больше. Но жизнь складывалась таким образом, что нередко он был вынужден браться за второстепенную работу, писать музыку к кинофильмам и театральным постановкам – у него были обязательства перед семьей, он был любящий отец и муж и не мог допустить, чтобы его семья в чем-то нуждалась. Но и в этой музыке он не признавал компромиссов и работал так, чтобы ему не было бы стыдно поставить свою подпись под любой написанной нотной строкой.

В конце 50-х годов он писал музыку к «Оптимистической трагедии» в Ленинградском Драматическом Театре. Г.Товстоногов, который был режиссером постановки, предложил отцу использовать в одной из сцен старый матросский вальс. Отец категорически отказался от такого предложения и написал к этой сцене свой вальс, который во время парижских гастролей театра «вызывал слезы даже у самого равнодушного зрителя», – так писали французские газеты. И на многие годы этот вальс стал фирменным знаком Александринки.

– Трудно быть Караевым?

– Даже на рубеже своего 60-ти летия надо «соответствовать». Хотел бы надеяться, что меня мало в чем можно упрекнуть.

А с отцом меня многое связывает даже и сегодня. У него был Коран, изданный в начале прошлого века, который он прятал в тумбочку у своей кровати и нередко листал перед сном. Однажды, это было в середине 50-х годов, отец прочел мне несколько сур: «Послушай, как поэтично». Тогда я мало что понял из услышанного, но этот разговор надолго врезался в мою память. И спустя более чем сорок лет эти воспоминания дали свои плоды – в сочинении «Проповедь, мугам и сура» использована одна из тех, много лет назад прочитанных отцом сур.

А вот курьезный случай. Как наследникам отца, нам с сестрой поступают гонорары за исполнение его сочинений за рубежом. Суммы очень небольшие, но однажды позвонили из «авторских прав» и сообщили, что на имя композитора Кара Караева пришел чек на сумму 80 тысяч долларов, и попросили подъехать. Удивляясь и радуясь неожиданному подарку судьбы, я помчался по указанному адресу и… неожиданно попал в Министерство иностранных дел СССР. Блуждая по коридорам в поисках нужного отдела, я успел мысленно распределить сумму между всеми членами нашей семьи и судорожно решал, как поступить с остатком, причитающимся лично мне. Но очень скоро выяснилось, что произошла небольшая ошибка – эти деньги причитаются не семье композитора Кара Караева, а теплоходу «Композитор Кара Караев» за какой-то иностранный фрахт.

– Много у Вас друзей?

– Друзей не может быть много. Друзья – это «товар штучный». Но у меня есть небольшой круг близких мне по духу людей, с которыми я люблю общаться. Среди них есть и несколько моих московских коллег – прекрасных музыкантов. Это люди, которые предпочитают примерно то же, что и я, которые поймут любую скрытую мою ситуацию, поймут, какими мотивами я руководствовался. К тому же они так же ценят шутку, розыгрыши, так же стараются не замечать подлостей, так же толерантны, открыты. Во время застолий, которые иной раз сопровождают нашу жизнь, мы никогда не говорим о чем-то серьезном, не обсуждаем «мировых проблем», не делимся «творческими планами». Такой modus vivendi я ценю, у меня это, кстати, от отца. Он никогда не говорил о серьезном в несерьезной обстановке.

– Легко ли стать Вашим другом?

–Трудный вопрос (смеется). Ну, есть довольно затасканное, несколько наивное объяснение: с другом можно без страха пойти в разведку. Но чтобы это выяснить, нужно жизнь прожить.

– Была возможность это выяснить?

– Около десяти лет назад сложилась ситуация, когда на карту была поставлена жизнь моей семьи. С просьбой одолжить сумму, необходимую мне, чтобы выправить ситуацию, я обращался к разным людям, у которых, как мне казалось, могли быть большие деньги. Но один сказал: «Знаешь, я только вчера купил виллу в Испании, и наличных не осталось». Другой: «Конечно, у меня есть такие деньги, но не могу же я вынимать их из оборота». (замолчал). Вспоминать не хочется. Но, к счастью, эта история в конце концов благополучно завершилась.

– И никто не помог?

– Существует удивительная категория людей, которые появляются около тебя как раз в тот момент, когда ты больше всего в этом нуждаешься. Позвонил мой бывший школьный приятель, знакомство с которым заключалось лишь в том, что мы в консерваторском дворе вместе играли в футбол. Позвонил и сказал, что слышал о моих сложностях и готов мне помочь. И помог…

Мой друг композитор Олег Фельзер, живший в то время уже в США, когда я в отчаянии позвонил ему и попросил в долг, ответил: «Конечно». В тот год он получил премию Камерного общества нью-йоркского Линкольн-центра за лучшее сочинение концертного сезона и полностью отдал мне всю сумму, не спросив даже, когда я смогу возвратить ее, да и смогу ли я это сделать вообще когда-нибудь.

– У Вас с ним были особые отношения. В «Новом русском слове» я читала, что свое последнее сочинение «Монодия» он не успел закончить, это сделал его лучший друг Фарадж Караев.

– Олег писал это сочинение по заказу Библиотеки Конгресса США. О том, какая это редкость – получить подобный заказ, говорит тот факт, что лишь два русских композитора удостаивались прежде такой чести: И.Стравинский и А.Шнитке.

Буквально за несколько недель до кончины, когда у него уже не было сил даже говорить, он позвонил мне: «Ты должен закончить, Деля все тебе объяснит». Деля – его жена. Она объяснила… Я завершил.

Меня, кстати, пригласили в Вашингтон на премьеру и для проведения репетиций этого сочинения, но… срок действия моего паспорта заканчивался за день до моего вылета, и в США я не попал.

– Последнее произведение художника – явление почти мистическое, оно воспринимается как завещание. Вы думали об этом, когда заканчивали работу друга?

– Я не думал об этом, я просто работал над завершением сочинения, я ведь профессионал и всю свою сознательную жизнь посвятил именно этому – сочинению музыки. Но кто знает, что мы ощущаем на подсознательном уровне и что знает сама музыка?

– Фарадж, не возникало ли у Вас когда-нибудь ощущение «лебединой песни»? Такое состояние в жизни творца не обязательно ведь связано с уходом из жизни?

– В 1993 году, когда мне исполнилось 50 лет, я написал сочинение «Ist es genug?» («Достаточно?») и, завершив этим самым некий промежуточный этап, решил сделать паузу и некоторое время ничего не писать. Не было особой уверенности в необходимости продолжать дальше начатое давным-давно – сочинять. Стоит ли работать дальше?

Надо было собраться с мыслями, обернуться назад, оценить все, что было сделано за эти годы. Самоповтор – это ведь смерть для композитора.

Пауза растянулась на четыре года…

– Не думаю, что это было связано только с подведением итогов к круглой дате. Что Вас заставило так поступить?

– Тому было несколько причин. И прежде всего – депрессия, депрессия не короткая, легкая, которая проходит сама собой, а депрессия, так сказать, стратегическая. Развал СССР – страны, где я родился, учился, получил образование и стал тем, кем стал, подействовал на меня угнетающе. Конечно, в той жизни было немало негативного, того, что отравляло существование и на долгое время могло выбить из колеи, лишая возможности спокойно работать.

Да, после исполнения в 1977 году моей Сонаты для двух исполнителей в ЦК КПСС на имя Суслова пошла анонимка с информацией о том, что «в зале бакинской консерватории была совершена идеологическая диверсия». Да, по навету из Баку Министерством культуры СССР было запрещено исполнение моего сочинения «В ожидании…» на загребском Биеннале-82, которое было подготовлено Ансамблем солистов Большого театра Союза ССР. Все это было, это невозможно забыть!

Но я любил эту страну, как продолжаю ее любить до сих пор, и у меня нет причин скрывать это.

А потом наступил момент, когда я практически остался без средств. Мы никогда не роскошествовали, но и не бедствовали. Я преподавал в консерватории, имел возможность раз в год представить на суд закупочной комиссии Министерства культуры Азербайджана одно свое сочинение. Этих средств вполне хватало на нормальную жизнь.

Но когда все было потеряно, и я стал практически никем, мне не удалось ни приспособиться к новым условиям, ни каким-то образом зарабатывать себе на жизнь.

– Богатства Вы не нажили?

– Богатство? А зачем оно мне? Я к нему никогда не стремился, да и в семье у нас всегда к этому относились с известной долей иронии. Ну, нет у меня дачи на Апшероне, нет виллы на Канарах, нет ни «Мерседеса», ни «Москвича». Что ж с того? Но я прожил жизнь честно, в моем творческом портфеле есть несколько сочинений, за которые мне не приходится краснеть, у меня есть ученики, которые уже сегодня заявляют о себе в полный голос. И, как выясняется, в действительности я богат!

– Кто или что вернуло Вас в музыку?

– Прежде всего, осознание того, что жизнь необходимо полностью менять. В мае 1997 года голландский пианист Марсель Вормс обратился ко мне с просьбой написать пьесу для его концертов в России, и буквально за пару дней у меня сложилась quasi-джазовая пьеса «Господин Би Лайн – эксцентрик».

С тех пор я написал несколько сочинений, в том числе и достаточно крупных. Возобновились творческие контакты с зарубежными коллегами, я вновь преподаю в Баку и с 1999 года – в Москве. И я счастлив – я вернулся в музыку!

– Женщина в вашем творчестве. Может она стать импульсом, поводом для создания произведения?

– Всегда. Вся моя музыка – это признание в любви. Если я в жизни что-то хорошее, значимое сделал, то только в те периоды, когда влюблялся. Это не мои слова, я цитирую Чингиза Айтматова, но они полностью соответствуют тому, как я жил и как живу.

– Вы любили многих женщин?

– Многих! То есть, нет. Не знаю… Может быть… Ведь это могло быть и просто увлечением, или не более чем эфемерным чувством, впечатлением. Мимолетный взгляд… И, конечно, нечто более глубокое…

– Кто Вы по гороскопу?

– Если честно, я не очень-то верю в астрологию – ведь эта лженаука очень похожа на настоящую. Но что-то привлекательное в ней все-таки есть. Я – стрелец, а стрельцы – это путешественники, шатуны, бродяги. До сих пор я не могу подолгу сидеть на одном месте. Все куда-то еду, куда-то спешу, что-то придумываю, то неожиданно исчезаю из дома, то появляюсь. И это мое состояние всегда было причиной домашних конфликтов – я не очень-то предсказуемый муж, и семейные сложности меня сопровождают всю жизнь. Но у меня в семье никогда не было конфликтов, связанных с материальными проблемами, но всегда – в разном понимании своего предназначения в этом мире, в разном взгляде на воспитание детей, на место человека в обществе. В отношениях супругов есть два пути: отчуждения или, наоборот, сближения. Чтобы снять остроту ситуации необходимо терпение и осознание того, что в любом конфликте всегда виноваты двое. К сожалению, это понимание приходит с возрастом, в молодости же мешают ненужные амбиции.

А в принципе семейная жизнь – это искусство компромиссов, и тот, кто это способен осознать, может жить нормально.

– Формула семейной жизни Фараджа Караева?

– Не обращать внимания на недостатки и преувеличивать достоинства партнера.

– Вы сейчас женаты?

– Да. Моя жена Марианна Высоцкая – умный, интеллигентный, тонкий человек. Она музыковед, кандидат наук и одновременно исполнитель-органист, лауреат Международного конкурса в Люксембурге. Отлично образована – две аспирантуры. Кстати, мы познакомились с ней в Баку, когда она несколько лет назад приезжала на гастроли.

– Радуют ли Вас ваши дети?

– Конечно, далеко не всегда. Но они хорошие, серьезные люди. Сын Аждар по образованию педиатр, с задатками великолепного диагноста. Сейчас он работает в должности доверенного врача в одном из крупнейших московских страховых агентств. А Медина несколько лет назад закончила специальную художественную школу и сейчас учится в Московском Институте Телевидения.

– Культурная жизнь Баку и Москвы, что Вы могли бы сказать на эту тему?

– Будем откровенны, это вещи несопоставимые. Москва – это не просто столица России, сегодня это одна из культурных столиц мира. Масса концертов, именитые гастролеры, интереснейшие театральные постановки лучших европейских режиссеров. Фестивали, конкурсы.

В Баку мы с гордостью вспоминаем, как в прошлом сезоне Симфонический оркестр им. Узеира Гаджибекова под управлением Рауфа Абдуллаева сыграл «Фантастическую симфонию» Берлиоза, а в позапрошлом – Третью симфонию Брамса. Потрясающе сыграл, великолепно! Абдуллаев сделал с нашим оркестром то, что вряд ли кому другому под силу. Но в Москве практически все симфонии Брамса звучат в течение каждого сезона, как и почти все симфонии Бетховена, Чайковского, Шостаковича. Сегодня в Москве несколько симфонических и камерных оркестров европейского уровня, и сравнение московской концертной жизни с нашей по меньшей мере неуместно. Естественно, мы всегда были провинцией, но мы шли вплотную за Москвой и Ленинградом. Уровень исполнительского мастерства, как и интеллектуальный уровень бакинского любителя музыки, всегда был на достаточно высоком уровне. И когда нас сравнивали со столичными музыкантами, мы далеко не всегда проигрывали от такого сравнения.

Наша концертная жизнь была полнокровной и насыщенной. Можно вспомнить тех, кто регулярно приезжал к нам на гастроли, вспомнить таких больших музыкантов, как Лиана Исакадзе и Алексей Любимов, Олег Крыса и Иван Монигетти. А еще раньше – Святослав Рихтер и Эмиль Гилельс, Давид Ойстрах и Леонид Коган! А сейчас мы счастливы, когда к нам из Турции приезжает третьестепенный солист. Но в той же Турции, если уж говорить об этом, проблема музыкального образования успешно разрешается, а ведь это основа основ – музыкальное образование. А у нас в Бакинской Музыкальной Академии класс валторны ведет преподаватель-трубач, класс альта – скрипач. Во всяком случае, до последнего времени было так. Во время концерта выходит из строя орган, инструменты в классах в ужасном состоянии, и нет нормального мастера, чтобы привести их в порядок.

Бетховен говорил, что если он не занимается на рояле всего один день, он чувствует это сам, если два дня – это замечают его друзья, три – есть опасность, что это поймет слушатель. Так и вся наша музыкальная жизнь – единая паутина, где малейшее отставание в любой области чревато последствиями для других, а еще более – для последующих поколений.

– Почему Ваша оркестровая музыка почти не звучит в Азербайджане?

– Но этот вопрос, простите, не по адресу. Это – не ко мне… Правда, я могу предположить, что здесь есть, видимо, две причины – или моя музыка слишком плоха для наших оркестров, или же наши оркестры слишком… Продолжать мне почему-то не хочется.

– Сегодня Фарадж Караев делит свою жизнь на два географических сектора: Москву и Баку. Сложно ли жить на две страны?

– Чисто практически очень сложно, и это связано не только с материальными затратами, но и с духовными. В Баку я родился и вырос и, уезжая отсюда надолго, я очень тоскую по родине. И потом – простите меня, если я слишком самонадеян – есть еще люди, которым, как мне кажется, я еще нужен. И если меня долго нет дома, нет – нет, да и раздается звонок из Баку: «Дуче, когда Вы приедете»? Это вселяет надежду, помогает жить. Но как только я почувствую, что этого уже нет, многое может враз измениться.

– А почему «Дуче»?

– Так меня с подачи одного из моих бывших студентов раньше они называли за глаза. А теперь так и обращаются, негодники!

О жизни в Москве я уже говорил, мне не хочется повторяться, скажу лишь, что без Москвы я просто бы зачах.

– Вы довольны своей жизнью?

– В общем, да. Конечно, можно было что-то сделать по-другому, разумнее, спокойнее, не совершая ненужных ошибок. Но кардинально я ничего бы не стал менять.