В жизни каждого из нас – хочешь ты этого или не хочешь – наступает время, когда потери неизбежны. Уходит привычный мир, вчера еще казавшийся единственным смыслом бытия, твоя твердыня, твой оплот, уходит ощущение собственной значимости. Уже нет родителей, ушли учителя, постепенно начинаешь терять друзей. С ужасающей ясностью ты осознаешь свою непричастность ко всему происходящему вокруг – уже не актер, не участник грандиозного спектакля, но всего лишь жалкий зритель, тупо наблюдающий с галерки за спектаклем, действие которого навсегда осталось за пределами твоего понимания. Всё уже в прошлом и твое будущее – в том числе.

Не задумываясь о будущем, оценивать прошлое?..

Попытаюсь рассказать тебе об одном человеке, который никогда не был ни моим другом, ни моим учителем, если вкладывать в понятия друг, учитель утилитарный смысл. Мои встречи с ним не были ни часты, ни длительны, если иметь в виду их продолжительность,

В общем не замкнутый, но абсолютно закрытый для посторонних, Эдисон Васильевич Денисов при первом знакомстве по казался мне достаточно холодным и не склонным к общению человеком. В 1968 году мне в составе туристской группы удалось побывать в Польше на «Варшавской осени». На обязательных посиделках в Иностранной комиссии Союза композиторов СССР перед отъездом за границу Хайям Мирза-заде, мой постоянный пестун и наставник, указав на невысокого с отсутствующим видом сидящего в стороне человека, сказал мне шепотом: «знаешь это Эдик Денисов»; Мне удалось усидеть на месте и не обернуться, скрыв таким образом свое естественное любопытство: имя это было хорошо известно в Баку в композиторских и консерваторских кругах, хотя музыка его – гораздо меньше. Любопытство усилилось, когда я узнал, что на «Осени» будет исполняться денисовская пьеса «Crescendo e diminuendo». Я с удивлением вдруг почувствовал себя как бы тайным соавтором Денисова, почувствовал некую сопричастность к этому сочинению и его автору, и, заранее предвкушая нечто совершенно необычное, с нетерпением ждал концерта.

Концерт, естественно, не разочаровал. Но и не поразил... Уже в то время мы в Баку что-то умели, кое-что знали, о многом догадывались... Загипнотизированный магией имени, я ожидал чуда, откровения, услышал же лишь (!) четкое по замыслу и безупречное по воплощению сочинение. Важно было нечто иное – тесное общение с музыкой Эдисона Васильевича подтвердило правильность наших поисков, правильность выбранного нами направления, вселило уверенность в своих силах. В Варшаве Эдисон Васильевич держался дружелюбно, но не более. Появляясь везде с Галиной Владимировной и ни с кем особенно не сближаясь, он чувствовал себя победителем. Это не обижало: его музыка исполнялась, он был автором, мы же оставались доброжелательными и заинтересованными слушателями...

Ну а я…, я чувствовал себя почему-то как бы тайным его соавтором.

В течение последующего десятилетия мне не раз приходилось сталкиваться с Денисовым, здравствуйтекакпоживаетекакаясегодняотвратительнаяпогода... но лишь в конце 70-х в Дилижане на встрече композиторов СССР и Италии, куда нам с Хайямом Мирза-заде всеми правдами и неправдами удалось прорваться, появилась возможность непосредственного общения на протяжении достаточно длительного срока. Сейчас за давностью лет трудно припомнить подробности тех дней. Можно лишь, с уверенностью сказать, что Эдисон Васильевич был в центре внимания, показывал музыку, рассказывал о своих сочинениях. Много и охотно вступал в дискуссии и в спорах с функционерами Союза неизменно отстаивал право каждого композитора на свой индивидуальный подход к решению творческих задач. Сейчас, по прошествии многих лет, ясно, что защищая себя, отстаивая свою точку зрения, он таким образом защищал и всех нас, всех тех, кто осознанно или неосознанно искал в музыке что-то свое, пытаясь идти другим – своим, нетрадиционным путем.

В памяти Эдисона Васильевича я как сочинитель музыки, конечно же, не мог отложиться. Наше общение с ним сводилось к неизменному здравстуйтекакаяпрекраснаясегодняпогодакаквамспалось, и он равнодушно взирал на меня, слегка, быть может, удивленный присутствием постороннего на этой глубоко законспирированной встрече, загнанной Союзом композиторов далеко в провинцию. Первый контакт возник после показа моей Сонаты для двух исполнителей. Видимо, прослышав от кого-то об этой Mammut-сонате – его самого в тот вечер на прослушивании не было – на следующий день он, позевывая по своему обыкновению в кулак, рассеянно высказал желание познакомиться с моей музыкой. Показал ли я ему Сонату тогда же или же он прослушал запись в Москве позднее, я не помню. Но мне показалось, что с того момента что-то изменилось в его отношении ко мне. Скорее всего, у него возникло желание слегка приоткрыть завесу, наглухо отделяющую его мир от массы посторонних, еще надолго оставив меня в зале Ожидания.

В это же время в Баку при Оперной студии был организован Камерный оркестр, который номинально возглавил давно уже живущий в Москве твой дед. Оркестр стал альтернативой ведущим коллективам города – Государственному симфоническому и Государственному камерному оркестрам, специализировался на исполнении музыки XX века и посему вызывал бешеное сопротивление со стороны власть имущих. Мне, имевшему к его репертуарной политике самое непосредственное отношение, не составило труда включить в программу нашего первого концерта, наряду с сочинениями Стравинского, Кейджа, Лютославского и Т.Берда, Музыку для духовых и литавр Денисова. Сочинение это, по словам самого автора не входящее в число его лучших опусов, тем не менее весьма достойно завершило первое отделение концерта и было очень тепло принято публикой. Выслав в Москву афишу и программку концерта, я надеялся на ответную реакцию, но ответа от Денисова, к моему удивлению, не последовало.

Подобное удивляло, как удивляло и многое другое. Нелегко было смириться и с рассеянностью, и с кажущейся невнимательностью к собеседнику, трудно было привыкнуть к манере общения – незаинтересованной и как бы нарочито отстраненной.

Но вот через несколько лет я получил от него письмо, и выглядело оно достаточно неожиданно: Эдисон Васильевич писал, что прослушал кассету с моими сочинениями и что впечатление произвели они на него вполне благоприятное,

Я покидал зал Erwartung со смешанным чувством – в добрых намерениях Эдисона Васильевича я не сомневался, но

Не могу сказать, что в последующие годы мои контакты с Эдисоном Васильевичем были регулярными, но каждая наша встреча – запланированная заранее или случайная – приносила мне уверенность, что его доброжелательность, ровное и спокойное отношение, желание всегда помочь – с исполнением ли, с изданием или в чем-то еще – плод искреннего отношения музыканта к музыканту, коллеги к коллеге. С этого времени мне ни разу не дано было почувствовать себя посторонним, и в жизни моей действительно много переменилось. Контакты, общение со многими выдающимися музыкантами, встречи, поездки, исполнения, лестные предложения из-за рубежа –

Ты давно, доченька, живешь в Москве, я же вновь «повис» между Москвой и Баку. И так получилось, что мои связи с Голландией, Швейцарией, Германией и некоторыми другими странами волей или неволей спроецировались и на моих бакинских коллег. И за последние годы азербайджанская музыка, музыка из далекой, еще вчера неведомой и загадочной страны, сегодня звучит в самых лучших залах Европы, будоражит, интригует, ошеломляет или раздражает, но – заставляет слушать...

Последние годы прошли уже в тесном общении с Эдисоном Васильевичем. Я нередко бывал у него по разного рода АСМовским делам, в его отсутствие иногда консультировал его студентов, часто встречался с ним на концертах, бывал у него и просто в гостях. С ним не всегда бывало просто, человек сложный и неоднозначный, в чем-то противоречивый, он мог порой неожиданно обидеться на неосторожно брошенное слово, на что-то незначительное... И тогда я чувствовал себя отвратительно и мерзко, словно без злого умысла, ненароком мне случилось обидеть большого ребенка. Но бывал он и легок, шутил, острил – довольно едко... Иронизировал надо мной за мое уважение к Хиндемиту – композитору, горячо им не любимому, и сердился за мое спокойное отношение к Шуберту, искренне горевал по поводу того, что «кое-кто-то» из его сверстников в силу тех или иных причин пишет музыку, недостойную своего таланта, и с увлечением говорил о композиторском будущем своих студентов и аспирантов. Мне посчастливилось работать с ним рядом в качестве члена жюри международных конкурсов молодых композиторов в России и во Франции, которые он возглавлял. И даже здесь, в рабочей обстановке, не боюсь повториться, я чувствовал его расположенность, доброжелательность, и это вселяло уверенность. И, как это ни выспренне звучит, вдохновляло...

Думаю, что он верил в меня и, быть может, даже любил...

После просмотра видеозаписи «Пены дней», когда я практически не мог вымолвить ни слова и находился словно в каком-то трансе, он, видя мой ошеломленный вид, решил подарить мне

Чудовищная несправедливость – трагедия на Минском шоссе и Возвращение...

Успех последних сочинений в Москве – и Париж, 24 ноября 1996 года...

Еще в сентябре, за два месяца до конца – писать это слово в отношении ЕD страшно! – я виделся с ним, несколько дней жил у него на rue [...] …

Он был сумрачен, порой резок – не терпел возражений, желчен...

В последний день перед возвращением в Москву я отправился в городок Сен Женевьев дю Буа. Мне давно хотелось побывать на старом русском кладбище, где похоронен великий Иван Алексеевич Бунин, по семейному преданию доводившийся моему прадеду не то двоюродным, не то троюродным братом. Потратив на поиски могилы несколько часов и разыскав ее, когда уже почти стемнело, я в пресквернейшем настроении вернулся в Париж. Что на меня так удручающе подействовало, оторванность ли этого кладбища от России или неухоженность его могил, полнейшее равнодушие кладбищенских служителей к останкам моих соотечественников или смутное, недоброе предчувствие, не знаю, но уезжал я из Парижа с тяжелым сердцем.

Ушел человек, который не был ни моим учителем, ни моим другом...

Ушел человек, у которого я многому научился, человек, который первым протянул мне руку в тот момент, когда это было необходимо.

Я попытался рассказать тебе, дорогая доченька, что-то о моих встречах с Эдисоном Васильевичем Денисовым, о том недолгом времени, когда мне посчастливилось жить и работать в тесном с ним общении. Но письмо мое – я перечел его несколько раз – вышло нелепым, путанным и, наверное, достаточно скучным. Это лишь потребность высказаться, попытка подвести итоги, хотя бы и предварительные, оценить сделанное, вновь пережить пережитое... забыть страшное... В общем – попытка не удалась...

И всё же, постарайся понять, почему при каждом воспоминании об этом светлом человеке становится и горько, и светло одновременно, и я – безмолвно, про себя, – мой Учитель, мой Друг.